David Leech
Дэвид Лич
|
С самого раннего детства Дэвид Лич учился медицине. |
возраст и дата создания: | занятость: | страна проживания: |
Дэвид, кажется, появился на свет со знанием дела – и полным пониманием того, чем он будет заниматься. «Если вырастет», - обречённо добавлял мистер Лич-старший, глядя на нездоровый энтузиазм единственного отпрыска – маленький Дэвид, даже когда был щекастым и глазастым душкой, любил глазеть на отцовские потёртые анатомические атласы и всегда рвался лечить прихиревших бездомных зверушек. И особенно он радел за тех, над которыми издевались безголовые дворовые дети. Радел настолько, что даже проводил разъясняющие беседы с идиотами и устраивал пару засад с ловлей на живца, где с превеликим удовольствием дубасил палкой желающих подубасить облезлого бездомного кота.
Самого Дэвида в ответ однажды подубасили так, что пришёл в себя он только спустя неделю.
Мистер Лич-старший тогда в честных медицинских терминах всё объяснил, описал и подробно рассказал; и Дэвид как само собой разумеющееся принял к сведению факт: он ненавидит людей. Особенно тех, которые сломали ему его ведущую левую руку особо гадким переломом, и ему теперь мало того, что придётся заново её разрабатывать, так ещё и, похоже, переучиваться на правшу.
Ещё мистер Лич-старший говорил, что полиция «этим делом» занимается, и настаивал, чтобы ребёнок бросал глупости и брался за ум.
В общем, кто-то, видимо, Лича-отца услышал. И соблаговолил. И благословил – но исключительно так, как то понимали высшие силы: зверушки и покровительство им как-то сами собой отошли в прошлое, когда Дэвид принялся расспрашивать отца о функционировании человеческого организма, а мистер Лич-старший (так уж повелось; Дэвиду, бедолаге, деваться было совершенно некуда в этом случае) не умел рассказывать просто и пичкал малолетнего ребёнка длиннющими и подробнейшими лекциями по медицине.
Мистер Лич-старший тешился, что ребёнок быстро схватывает информацию и задаёт много, ну очень много вопросов. Мистер Лич-младший с младых ногтей понимал, что нельзя избавиться от того, чего не знаешь досконально – и задумал познать решительно весь человеческий организм.
В колледже в нём души не чаяли.
Улыбчивый и милый, обаятельный, в меру общительный, на диво безукоризненно воспитанный и умеющий расспрашивать тем самым мягким голосом, против которого не мог устоять решительно никто – боги, да ему прочили едва ли не фантастическую карьеру. Дэвид умел уходить с головой в учёбу, и всегда напрашивался помочь отцу – в конце концов, такие просьбы эволюционировали в посиделки, когда Лич-старший задавал ребёнку медицинский ребус, называя кучу симптомов, а Дэвиду стоило понять, что же за хворь свалила человека с ног.
Собственную практику Лич-младший открыл под скандал с родителем – тот прознал, что его милый и перспективный до головокружения сыночек слыл в узких кругах то ли по слухам, то ли взаправду подозрительно известным своей подозрительной тягой ко всяким поганым новшествам*. Дэвид тогда всерьёз разозлился на отца, обозвал его ретроградом и замшелым консерватором, предложил ему лечить пациентов золой и корешками, и ушёл в ночь.
«Пригрел змею на груди», - чесали про Дэвида злые языки, а Дэвид только гладил Милашку, своего деймона-гадюку, и думал, можно ли улучшить вмешательством извне хоть как-нибудь скудные умственные способности окружающих.
В общем, практика у Дэвида Лича удалась не то чтобы на славу. При всём своём обаянии, людей он воспринимал удивительно отстранённо и считал большинство из них скорее паразитами, чем гомо сапиенс.
На заре 1880-х Дэвид, и без того долгое время изучающий трансплантологию, немного задумался над тем, можно ли усовершенствовать не только, скажем, человеческую конечность или глаз, но целый внутренний орган вроде печени или почек, или даже желудка – и сделать это так, чтобы человек… оставался человеком. Впрочем, как бы он ни горел в сфере исследований, с практикой было туговато – над животными вроде котов и собак он издеваться не мог, крысы почему-то отторгали всё, что только можно, с птицами было сложно. Тогда он, знавший о некоторой схожести свиного и человеческого организма, начал эксперименты по пересадке органов между двумя свиньями, но потом пришёл 1883-й год.
В этом самом году швейцарский доктор провёл первую пересадку щитовидки от человека к человеку, но Дэвид Лич узнал об этом только когда стал автоматоном.
Строго говоря, он стал механизмом исключительно из жадности: Дэвид прекрасно понимал, сколько всего он ещё не знает и сколько ему ещё предстоит изучить и, возможно, даже открыть – но, вероятно, стоило бы вести себя ещё тише и благонадёжней, чем всегда. Лич умер от внутренней интоксикации – один за одним у него отказывали органы. Медленно, но неумолимо – и он, как-то довольно быстро определив причину своего недомогания, всеми доступными ему способами пытался хоть как-то отсрочить неминуемое.
Он даже обратился к двум своим старым, очень старым знакомым, но помочь они ему ничем не смогли. Ну разве что сообщили, что грех закапывать такой талант в землю (едва не разлагающийся заживо Лич всё равно оценил красоту каламбура), так чего уж, пущай во имя любви к науке и нелюбви к человеческому виду Дэвид станет механизмом.
Дэвид стал механизмом. За цену, о которой никто, совершенно никто не знает. И Лич понятия не имеет, кто его создал.
Единственное, о чём он скорбно и всей душой тоскует – о том, как тяжело и больно было Милашке, его деймону. В память о ней, впрочем, Дэвид завёл себе Бьои – мехатрона, исполненного в виде длиннющей сороконожки (впрочем, очень тонко и ювелирно сделанной) с клиновидной змеиноподобной головой. Бьои хоть ему и не отвечает, зато Дэвид может болтать за двоих.
*Под поганым новшеством Лич-старший понимал трансплантологию.
Лич многое сохранил от себя-человека, хотя теперь он склонен думать, что стал выше всех этих мерзсских людишек, и обзавелся парой новых привычек и повадок.
И без того очень аккуратный, теперь Дэвид прямо-таки воплощение педантичности – что, впрочем, не мешает ему от души честно презирать всех и вся. Никогда не будучи суетливым, сейчас Лич может похвастаться очень плавными и экономными, практически текучими движениями – и при этом сломанная в детстве рука на погоду или от перенапряжения не ноет совершенно.
У Лича везде и во всём порядок. Он подзаряжается всегда вовремя, знает всех своих пиявок и слизней по именам – потому, что искренне считает их своей семьёй; о стрелки на его брюках можно порезаться, и рубашка всегда сияет снежной белизной. Его голос приятный, интонации – вежливые, но есть в нём что-то рептилоидное, нечто почти змеиное – то ли надменная ухмылочка высшего существа, то ли привычка порой растягивать в устной речи свистящие и шипящие звуки.
Дэвид начитан – и почему-то свято уверен, что способности автоматона к обучению и хранению информации куда выше человеческих, и потому учится так, что за уши не оттянешь. Он осторожничает, конечно, поболее, чем раньше, но медицинскую практику свою, равно как и увлечения, не забросил. Ещё он разбирается в музыке и литературе, и вообще небезосновательно считает себя отлично (но недостаточно) эрудированным.
Дэвид любит говорить о себе в третьем лице. Дэвид любит говорить о себе так, будто в нём уживаются двое – Дэвид и доктор Лич, и он сам не понимает, взаправду это, или просто однажды пришлось к слову, а потом понравилось настолько, что стало частью натуры.
Дэвид любит своих работодателей. Вот как родных бабушек, которых у Лича никогда не было – то есть, порой умиляется их старушечьим бодрым глупостям и предлагать выпить ещё чаю, порой вежливо кивает с широко раскрытыми глазами послушного маленького мальчика, ошибочно вымахавшего почти до шести футов четырёх дюймов, порой улыбается им той самой знаменитой гадючьей улыбочкой и воображает, как было бы здорово вскрыть им их милые головушки.
Дэвид любит своих коллег – не как своих пиявок, конечно, пиявки – это святое; но нечто доброжелательно-благостное с мясницким душком в его отношении всё же наличествует.
Дэвид любит Бьои, и мягкий стрекот сотни тонких металлических лапок-бегунков, с помощью которых она передвигается. Дэвид готов убить вот этими вот руками любого, кто скажет, что Бьои похожа на мокрицу. Кстати, у неё в пасти два вполне себе змеиные на вид зуба, которыми она попадает в разъём для подзарядки, расположенный чуть выше внутреннего сгиба локтя на правой руке Дэвида.
Дэвид любит разбирать людей на запчасти, и не отказался бы от возможности собрать из десятков разных частей от разных людей какого-то одиннадцатого человека.
А ещё Дэвид очень любит себя-автоматона. И очень не любит людей.
Жизнь Дэвида проста: он не любит вмешиваться ни во что, кроме функций живого организма, и не терпит, когда вмешиваются в его жизнь. Он знает, что он такое; знает, что он не человек, человеком не станет – и не желает им становиться. Лич полагает, что он и правда венец творения, и шли бы все Магистериумы и прочие приблуды лесом.
В дурных обществах и организациях не состоял.
Ни в каких порочащих его связях замечен не был.
Связь: в скайпе liquidatrix, ЛС быстрее и точно надёжнее.
Цезарь хотел что-то брякнуть — он не видел, к кому обращалась волшебница, но, когда Мелифлуа вспомнила долбёж Обливиэйтом по мозгам шестилетней давности, то от одного этого звука взъярилась просто неслыханно.
— Борджин, — в голосе Араминты заскрежетали гвозди, которые та точила специально для крышки цезаревого гроба, — пшёл вон.
Цезарь, кажется, аппарировал — настолько быстро исчез из лавки.
Ведьма быстро сообразила: Лестрейд зашёл с заднего двора. Тихо и аккуратно. Помнит ещё, что да как.
Так, стоп, я же злюсь. Тоже мне, сыщик! Тьфу!Араминта подчёркнуто медленно обернулась. Так, плечи отведены назад и вниз, наклон головы императорский, взгляд… а, ладно, здесь не так уж светло, Рэд не рассмотрит.
— Теперь ты.
Уууууууууууу, она ему!..
— Не встретил меня, — в Лестрейда полетел забытая Борджином шляпа.
Хотя она сообщила точное время прибытия.
— Писал мне через пень-колоду, — чернильница пошла на два часа.
Ещё и на какой-то мерзсской маггловской бумаге в клеточку!
— Ни разу ни пришёл на Рождество, когда, — крышка от чернильницы, — я, — собственная перчатка, — приезжала, — вторая перчатка, — на, — какие-то бусы с прилавка, попавшие под руку, — каникулы.
Ни разу. За четыре года. Мерзавец!
— И ты не был на моей свадьбе, — тоном, в бровь сообщающим, что вот это — настоящее и единственное Непростительное, закончила монолог ведьма.
Принялась резкими движениями расстёгивать узкие манжеты осенней мантии — специфичный удлинённый крой рукавов жёстко фиксировал запястья, а она хочет заехать этому наглецу по его ехидной ухмыляющейся роже.
— Предатель! — закричала Араминта, впервые в жизни повысив голос на Лестрейда от злости.Нет, руку жалко.
Где-то тут у папочки была припрятана кочерга.
Отредактировано David Leech (2020-09-06 16:24:25)
