David Aodh Livingstone
Дэвид Эй Ливингстон
|
Слышишь, это странная магия вложенная в росу, первый рассвет над творящимся миром - |
возраст и дата рождения: | занятость: | страна проживания: |
Южный Ланкашир - край незамысловатый, простой и просторный, выстланный изумрудным ковром овечьих пастбищ в редких проплешинах цветочных полян. И цветы, усеивающие эту небогатую землю, просты и бесхитростны, но запах их напоён медвяной сладостью, что, вплетаясь в ленты ветров, разносящих по округе илистую свежесть Клейда, ткёт полотно теплое, лёгкое, честное. Ткёт, вечный природный труженик, чтобы укрыть лаской родной земли согбенные плечи людей, населяющих эти земли. Людей простых и честных, вынужденных так же трудиться от зари до зари на ткацких фабриках или в глубоких шахтах.
Дэвид родился в одной из бедных семей, едва сводящих концы с концами, в местечке Блантайр близ Глазго. Десяти лет от роду он поступил на работу на шерстопрядильную фабрику, где поначалу занимался разматыванием шерсти, а позжнее получил место ткача. Любознательный, живой нрав Дэвида располагал к нему окружающих: на фабрике его любили, родные души в нём не чаяли. С первого же недельного заработка мальчик купил себе книгу по латинской грамматике и с большим рвением занялся изучением латыни в вечерних классах. Читать он любил и читал всё подряд, за исключением, разве что, романов, которые в семье Ливингстонов почётом не пользовались. Страстная любовь к чтению заставляла Дэвида класть книгу на станок и читать урывками: из-за необходимости следить за работой, он не мог сосредоточиваться на чтении долее одной минуты подряд, однако упорство и интерес к знаниям позволили ему выработать навык концентрироваться на чем-то одном очень быстро и эффективно, не отвлекаясь на шум и прочие раздражители. Навык этот очень пригодился Дэвиду в жизни.
В праздничные дни Дэвид любил гулять в окрестностях города вместе с братьями, с любопытством изучая флору, фауну и геологию в той мере, в какой это было доступно ему с его знаниями, полученными из редких книг, которые удавалось добыть.
Привыкший к тому, что все относятся к нему доброжелательно, Дэвид был беспечен и бесхитростен, открытый, искренний и дружелюбный со всеми. Он и не подозревал, что далеко не всем по нраву его любознательность, начитанность, трудолюбивость и вежливость: компания мальчишек из родного городка, вместе с ним посещавших вечерние классы (однако не с удовольствием, а из-под палки) затаила злобу к ровеснику, которого им постоянно ставили в пример учителя, родители и взрослые рабочие на фабрике. Однажды после занятий они предложили Дэвиду проводить его до дома и обсудить по дороге пройденное в классе, но по пути, в месте глухом и тёмном - на мосту через Клейд под крышей, - напали, и напали образом самым бесчестным и гнусным: они схватили Джори, деймона Дэвида, которая в тот период больше всего любила принимать облик утки и ковыляла у его ног, издавая забавное кряканье.
Мальчишки не были слишком сильны и жестоки - они не причинили Джори серьёзного вреда, лишь помяли крылья и оцарапали мордочку возле клюва. Они сами опомнились очень быстро и долго уговаривали Дэвида никому не говорить об их проступке, осознавая, что он может стать для них фатальным, если о случившемся узнают горожане или даже просто их собственные родители. Добросердечный Дэвид согласился молчать.
Молчать он согласился не только потому, что пожалел компанию идиотов, нанесших ему такой удар, но и потому, что не чувствовал в себе сил поделиться пережитым с кем бы то ни было. Случившееся глубоко потрясло Дэвида и стало переломным для его личности. Он не сделался замкнут или слишком осторожен, как можно было бы предположить, не стал подозрителен, недружелюбен, недоверчив. Его пытливый разум, склонный к поиску причинно-следственных связей, истоков, охватило желание понять хотя бы для себя, как природа могла обойтись с человеком столь иронично жестоко, отделив от целого часть, разорвав душу и поместив один фрагмент - в тело человека, другой - в тело его деймона. Деймон теперь казался Дэвиду уязвимой точкой, странной шуткой эволюции, но он не смел поделиться своими странными мыслями с братьями или родителями, уверенный в том, что его не поймут - в лучшем случае, в худшем же - начнут горячо возражать.
К возражениям и спорам он ещё не был готов, поскольку внезапное открытие его сводилось к смутному, плохо поддающемуся формулировке интуитивному чувству, но не взвешенному выводу. Чтобы делать выводы, ему требовалось больше знаний.
Думая о том, почему и для чего появились деймоны, Дэвид неизменно возвращался к мыслям о том, что у животных деймонов нет. И всё чаще задавался вопросом, почему так случилось.
Можно ли было считать животных бездушными созданиями? Но ведь все они обладали индивидуальными характерами, отличались темпераментом и привычками. Выросший на лоне природы, Дэвид с раннего детства питал к животным уважение и любовь и он не мог принять такое объяснение.
Интерес тому, отчего животные лишены деймонов, разросся до огромного, живого и трепетного интереса к фауне во всём её разнообразии и однажды привёл Дэвида к университет Глазго, где он обучался зоологии и получил степень доктора. Но мир академических успехом не привлекал Дэвида, его манили иные страны, где он смог бы наблюдать за животными в естественной среде.
Африканский континент встретил Дэвида безо всякого дружелюбия и снисхождения. Его научные познания не очень-то ему помогали поначалу, физические данные, - был он худ, тщедушен, - оставляли желать лучшего. Языков племён, населяющих Африку, он не знал, а без них и думать было нечего о том, чтобы установить контакт с аборигенами. Но Дэвид взялся со свойственным ему энтузиазмом за лингвистические изыскания - избрав весьма радикальный способ. Он просто ушёл от своих коллег и отправился жить с дикарями. Это не было просто. Живя среди туземцев, Ливингстон сполна познал все тяготы их существования, но приобрёл то, что ценил неизмеримо выше личного комфорта: он приобрёл их расположение и доверие. Он узнал об их жизни и о мире, который их окружал, много больше, чем мог бы узнать из книг и даже живя в Африке - но отдельно от местного населения. Его физическая форма существенно улучшилась и, возможно, этот факт помог ему пережить первую в его жизни стычку с диким львом. Зверь сломал Дэвиду руку в трёх местах. Спутники спали жизнь Дэвида, с трудом убив огромного разъярённого льва.
Вернувшись из экспедиции, Ливингстон переехал в Лондон и был принят в "Королевское общество исследователей", где познакомился с Руалем Амундсеном, товарищество - а впоследствии и дружба - с которым оказались для него неоценимой помощью. Выходец из семьи бедняков, Дэвид чувствовал себя неуютно в большом городе, среди высокообразованных людей, и эта неловкость не оставила его даже когда он сам получил завидное образование. Казалось, даже проще было ему освоиться среди африканских дикарей, чем среди жителей цивилизованного Лондона. Но Амундсен точно единым резким движением умел смахнуть наносную шелуху лишнего, мешающего, скрывающего истину, умел заставить Дэвида забыть о том, что он чужой, и почувствовать, что на самом деле имеет значение.
Оба друга не умели сидеть на месте, постоянно стремились к новому и неизведанному, и, хоть цели, что утягивали их вдаль, были различны, они успели провести несколько совместных экспедиций, прежде чем... рассориться в пух и прах.
Дэвиду не была свойственна горячность, но, как умел Амундсен вселять в него уверенность и азарт, так умел разжечь пылкий спор. Особенно задело Дэвида то, что, он был уверен, в душе Руаль поддерживает его, согласен с его доводами, - и тем болезненнее был спор этот и его результат. Друзья расстались, не успев помириться, и в 1873 году Руаль отправился в Китай по распоряжению отца, чтобы проследить за отправкой трёх сотен кули на плантации, принадлежащие старшему брату Руаля Тони. Они и стали причиной их спора: Дэвид всем сердцем ненавидел рабство и резко осуждал этот дикий пережиток средневековья, но Руаль не смог ослушаться отца.
Впоследствии Дэвид глубоко сожалел об их размолвке, но связаться с Амундсеном ему не удавалось в течение довольно длительного времени, полного событий, - а событиям, как известно, свойственно истирать время, искажать его, распускать на волокна, чтобы соткать иное, неожиданное полотно, в котором прошлое сплетается с настоящим и будущее сквозит сквозь причудливый рисунок тонкой, но отчётливой нитью. Прошлое прозвучало в настоящем в 1877, когда Дэвид вновь пережил нападение льва в одном из своих путешествий в Африку, и на сей раз восстановить искалеченную животным конечность не удалось. Вернувшись на Британские острова, Ливингстон обзавёлся механическим протезом на месте левой руки, - впрочем, сначала он написал книгу о своих путешествиях, которая принесла ему неплохой доход. Хватило на протез и на новое путешествие.
Африка стала для Дэвида как будто вторым домом, но с каждым годом мысли его всё чаще уносились в края совсем иные - суровые, сырые, таинственные края. Он задумывался о пучине вод, опустевших после того, как взмыли в небеса Парящие острова. Что творилось в их потаённых глубинах? Что за твари могли родиться в них, пронизанных от века не виданными магнитными волнами? Развитие каких видов мог спровоцировать Катаклизм?
Как влиял на фауну клавдий?
Все эти загадки теснились в мозгу Ливингстона, и однажды он понял, что пора оставить Африку - ставший родным, полюбившийся ему, неплохо им изученный континент. Оставить ради новых открытий.
Но экспедиция в океан требовала тщательной подготовки и немалых вложений. Вернувшись в Лондон, Дэвид занялся продвижением уже написанных им книг и проработкой новых - первая часть этой задачи давалась ему нелегко, поскольку он не обладал коммерческой жилкой. Однако, он обладал острым умом, что было ему подспорьем. Параллельно с поисками стартового капитала кампании он искал людей, которые могли бы принять участие в его экспедиции.
На финальных этапах подготовки этого дела - возможно, важнейшего дела всей его жизни, - его застала неожиданная и приятная новость: Руаль Амундсен вновь объявился в Лондоне. Не оставлявший ни на день мыслей о старом друге, с которым так нелепо и обидно расстался, Дэвид был несказанно рад новой встрече, но заметил в Руале нечто, что неприятным тяжёлым осадком сдавило его сердце. Он не мог внятно сформулировать эти странные перемены в хорошо знакомом человеке даже для себя самого, но отринуть их, отмахнуться от них - тоже не мог.
Почти всецело сосредоточенный на подготовке к своей экспедиции, Дэвид не мог не обращать внимания на электризующийся точно в преддверии надвигающейся грозы воздух. Возможно, стоит взять небольшую паузу. Возможно, в океане под островами сейчас слишком опасно.
Но что, если главная опасность назревает здесь?
Несмотря на то, что успех Ливингстона на родине был поистине фантастическим и Королевское общество исследователей было восхищено его храбростью и качеством его работ по описанию Африканского материка и населяющих его животных, он остаётся простым, бесхитростным и бескорыстным человеком, таким, каким был когда-то, придя без гроша на порог университета в Глазго. Но наивным его назвать нельзя - острый ум, природное чутьё и проницательность редко позволяют Дэвиду ошибаться в людях. Однако свои разочарования он до сих пор воспринимает болезненно и старается хотя бы для себя, мысленно найти оправдание неприглядным поступкам людей.
Неуютно, неловко чувствует себя в окружении помпезности и пафоса, среди роскошных интерьеров, в аристократических гостиных, за столом, где подле каждой тарелки лежит по пять вилок и ложек. Его стихия - дикая, неизученная, неприрученная природа, он с лёгкостью переносит неудобства походной жизни, жизнь в шалаше, сон на камнях под открытым небом. Любит простую еду, простых людей, простую и понятную речь. Сам изъясняется просто, но грамотно и поэтично, умеет словом передать эмоции, красочно и образно описать пейзаж или событие.
Обаятелен, приятен в общении, но скромен и не любит быть в центре внимания, так что на роль лидера годится лишь в тех ситуациях, где от лидера требуются не зажигательные речи, но решительные действия.
Чрезвычайно любознателен, вдумчив, очарован неизъяснимой прелестью взаимосвязанности всех явлений мира, любит отслеживать участки этих связей и, открывая их, испытывает почти детский восторг.
С женщинами либо застенчив - в лондонских гостиных, где их открытые плечи и высокие причёски сбивают его с толку и вгоняют в краску, - либо прост и незамысловат - в привычных ему диких условиях, где забывает разделять женщин и мужчин и ко всем людям относится одинаково, помня лишь о том, что женщины физически слабее. В серьёзных длительных отношениях не состоял, поскольку не встречал женщины, готовой терпеть бесконечные разъезды одержимого путешественника.
Отлично стреляет из ружья и из лука (последнему учился у африканских туземцев). Физически развит, вынослив, ловок и силён. Умеет управляться с каяком, байдаркой и каноэ, разбирается в простых механизмах, сносно готовит в походных условиях, умеет шить, штопать, рубить дрова, строить шалаш и плот, ставить парус и многое другое, чему успел научиться во время своих путешествий.
Рост выше среднего, темноволос и темноглаз, выглядит несколько моложе своих лет, несмотря на общую потрёпанность и обветренность облика. Улыбкой опечатан, облит, обласкан с ног до головы, возможно, именно в этом скрыт секрет его обаяния, которого не избежали даже африканские дикари: даже когда Дэвид серьёзен, он улыбается. Улыбаются его глаза, задорные завитки волос, беспокойные руки, - улыбка скользит по нему и сквозь него точно невидимый, но осязаемый ветерок. Если же он улыбается в самом деле - он весь сияет, а уж если смеётся - не засмеяться в ответ просто невозможно. Ну, разве что, вы сделаны из камня и давно обросли мхом.
Левая рука заменена механическим протезом от локтевого сустава до кончиков пальцев. Протез высокого качества, выполнен по индивидуальному заказу. Автор был поклонником трудов Ливингстона и сделал хорошую скидку. Он сам предложил ему свои услуги, узнав, что рука путешественника необратимо искалечена.
Деймона Дэвида Ливингстона зовут Джори, она имеет облик скопы. К "пунктику" Дэвида, его точке зрения на деймонов как на уязвимую точку, ошибку эволюции, Джори относится со спокойной уверенностью матери или сестры, не понимающей страха родного человека, но принимающей этот страх как данность и объективную реальность. В шутку заявляет - наедине - что не зря выбрала один из наименее уязвимых обликов: вся в броне из перьев, может летать, нырять и даже бегать, если очень надо. В отличие от отмеченного улыбкой Дэвида Джори выглядит очень серьёзной,
чем несколько уравновешивает его облик.
Автоматонов Дэвид практически не отличает от людей, полагая, что, если для "оживления" механизма по сути использовалась человеческая душа, значит он и есть человек.
Однако саму индустрию производства автоматонов он считает опасным, бесчеловечным, в корне ошибочным явлением и полагает, что это производство необходимо полностью прекратить, поскольку оно рождает множество спорных с точки зрения этики явлений и найти компромисс во всех этих вопросах Дэвиду возможным не представляется.
Официально верующий, однако объяснений Магистериума в области происхождения мира и прочих явлений природы ему недостаточно. Ему неоднократно предлагали роль миссионера: категорического отказа не заявлял, пока умудряется осторожно соскальзывать с темы и кормить уважаемых священнослужителей завтраками и прочими вкусностями.
Связь: ой ладно, у всех всё есть.
Когда Мерри Батлфилд был мальчишкой и весь его мир замыкался Аризонской пустошью - это был, надо признать, огромный мир, бескрайний в багряной плоскости, безграничный в обесцвеченном палящим солнцем небесном куполе, но всё же однообразный и ограниченный, - рассказы о династии Батлфилдов-заводчиков он воспринимал как сказку сродни историям про зайчиху Шутиху и мохнатое сердце колдуна. Приятно было вообразить мир таким большим и таким разным, каким представал он в книгах, и знать, что где-то далеко-далеко за океаном на таком же ранчо такие же Батлфилды разводят таких же гиппогрифов.
Мерри повзрослел, сделавшись Альфредом, мир съёжился, сделавшись обозримым - и развернулся вширь, сделавшись достижимым, но понимание о родственниках за океаном оставалось неодушевлённым и плоским. Тот факт, что родители поддерживали переписку с ними - ничего особенного, открытка на Рождество, поздравления с всемирным днём гиппогрифов, - не трогал его сознания. Трудно было примерить в своей семье, которая казалась ему простой как раз, два и три, аристократическую «династичность» и корни, уходящие в глубь веков и тянущиеся по дну океана к другому континенту. Родственники казались гипотетическими, сказочными, выдуманными, может быть, поэтому Мерри не пытался связаться с ними, даже несколько раз побывав в Великобритании.
Родственники нашли его сами.
Вернее, один из них - по первому же письму стало ясно, что Тесей - юноша крайне самостоятельный и решение обратиться к заокеанскому незнакомому Батлфилду принял единолично. Альфреду внимание и доверие очень льстило, - не то чтобы он испытывал недостаток уверенности в себе, однако в качестве источника советов для человека, решившего связать свою жизнь с мракоборчеством, выступал впервые, был этой ролью горд и страшно доволен и изо всех сил старался быть как можно более понятным, подробным и обстоятельным. Разумеется, существовала вероятность того, что Тесея всё-таки обязали обратиться к Альфреду старшие родственники, и обстоятельность американца он мог воспринять как отменное занудство, - однако вероятность эта была крайне мизерна и в общем стремилась к нулю.
Тесей мало говорил о своей семье, стараясь быть исключительно деловым и точным, но именно в этой его сдержанности сквозили те особенные чувства, что были знакомы самому Альфреду - желание вырваться и нарастающее раздражение в отношении тех, кто составлял до сих пор весь его мир и кого он, несомненно, любил всем сердцем. Приближалась та точка невозврата, после которой последует неизбежный взрыв и наилучшими будут обстоятельства, при которых придётся она на время, когда он успеет уже покинуть отчий дом и окунуться в новую жизнь, насыщенную событиями. Если так сложится, никакого взрыва и не будет толком, если же нет - он может принести немало бед и пошатнуть самое прочное семейное зданиеж.
Альфред ждал предложения личной встречи уже во втором письме, но Тесей то ли стеснялся необходимого к преодолению расстояния, то ли не испытывал желания перейти на новый уровень знакомства, и не спешил договариваться о свидании. В конце концов он всё-таки высказал желание увидеться лично - аккурат к тому времени, когда уже сам Альфред решился нарушить негласный этикет и навязать заокеанскому племяннику своё общество.
Он заверил Тесея в том, что путешествие не потребует от него значительных затрат - агенту разведки были разрешены перемещения через океан в рамках довольно высокого лимита, который еще ни разу не случилось превысить. Три каминных перехода - прямого доступа из Нью-Йорка в Глостершир не обнаружилось, - пятьсот метров пешком до собора и он оказался на месте - вытянулся у фонарного столба, отдав ему сомнительно почётное право возвышаться над толпой.
Ждать долго не пришлось - Тесей появился ровно в назначенное время, такой же строгий и сдержанный, как и его письма. Альфред, пожимая протянутую ладонь, не сдержал безотчетного желания одёрнуть сюртук, - сам себе на фоне серьёзного юноши он вдруг показался недостаточно опрятным - во внешнем виде его обыкновенно находила отражение порывистость натуры, хотя он никогда не был неряшлив.
- К счастью, оно длилось не долее четверти часа, - улыбнулся Альфред, приподнимая брови, - Я совсем не ориентируюсь в этой части Великобритании, но полагаю, ты уже выбрал место, где мы могли бы побеседовать неспеша? Надеюсь, это не собор? - он оглянулся на величественную громаду собора, - Европейские церкви ввергают меня в излишний трепет, я привык к более простым сооружениям.
=
Отредактировано David Livingstone (2020-05-30 16:07:22)
